Мелодия на два голоса [сборник] - Анатолий Афанасьев

— Не юродствуй, Левашов, не надо! Конечно, я мог бы тебя наказать, но ведь ты не поймешь, за что наказан. Ты бессознательно гадишь под каждым удобным деревом, как шавка. Жалко мне тебя, Левашов. Ты прожил жизнь как животное, а главное, иначе и не мог прожить, потому что ты и есть животное. Если с тебя сдернуть твой наносной лоск, то люди с содроганием увидят свиное рыло. Забавно, не правда ли, Левашов?

— Какое, собственно, право…

— А ведь ты считаешь себя благородным, да, Левашов. Считаешь себя тонкой штучкой, да? Ублюдок ты и больше никто!

— Я требую!..

— Молчи, пока я не выплеснул пиво в твою сытую рожу.

Как же хорошо мне было, когда я уходил от него, не оборачиваясь, победитель от раздавленного соперника, отомстил за себя, за Алену-бедняжку, нашел слова и сумел бросить их ему в лицо. Так мне было тихо, солнечно и возвышенно, так просветленно, как уже никогда не будет. Знаю, увы, что никогда.

Я очнулся здоровый и изломанный, излеченный последним сновидением, но не хотел этому верить и не хотел просыпаться.

Я просел, как проколотый баллон.

Неужели, подумал, это все?

Внезапно понял, отчего проснулся так стремительно, толком не насладившись поражением Левашова. В низкое окошко флигелька кто-то скребся, постукивал. Подошел к окну и в белесом рассветном сумраке различил человеческое лицо, смотревшее на меня большими круглыми глазами. Я протер стекло ладонью, вгляделся получше и узнал Фросю. "Сейчас, сейчас!" — кивнул я ей. Вернулся к кровати, прикурил и несколько раз жадно затянулся дымом. Накинул пижамную куртку, пошел и отворил дверь. Фрося скользнула мимо меня изящной тенью, но от нее неприятно потянуло сырым платьем. Она стояла, замерев, посреди комнаты.

— Садитесь, Фрося! — Я подвинул ей стул, а сам тяжело опустился на кровать. Фрося села, легонько вздохнула и продолжала молча смотреть на меня с трагическим ожиданием.

— Слушаю вас, Фрося!

— Я пришла, Сергей Владимирович!

— Вижу. Раненько, надо сказать. Что-нибудь случилось? — Напряг скулы, подавляя зевоту. Мне, в общем-то, был понятен смысл ее прихода, но я не испытывал ничего, кроме скуки и раздражения, оттого что мне помешали доспать. Неловкость еще испытывал небольшую. Фрося, видимо, чтобы замаскировать свою растерянность, заговорила с несвойственным ей быстротечением слов, хрипловато и невразумительно:

— Поняла я все, Сергей Владимирович, и все передумала. И раньше понимала, но боялась чего-то… Потом решила — ну и пусть, ну и ладно! Если я так нужна человеку, если он по мне с ума сходит. Что же я, чудовище, что ли, какое? Из-за меня человека бьют, над ним издеваются, а я?! Буду беречься… Стыдно-то как! Ведь и у меня в жизни было так один раз. Чуть не в воду! Кто меня спас? Никто. Не было никого рядом меня спасти. Сама отошла, оттаяла потихоньку, по ночам, в лютой тоске. Но урок тот помню: нельзя себя беречь, если человеку горе. Это хуже убийства, может быть. Ведь тут, знаю, душа плачет… Да вы слушаете ли меня, Сергей Владимирович?!

Я грустно покивал:

— Разумеется, внимательно слушаю, Фрося. Но послушайте теперь и вы меня, и ради бога без обиды. Поступок который вы совершили, выглядит по крайней мере опрометчиво. Вы чудесная девушка, красивая, мечтательная и, как я сейчас понял, с добрым, отзывчивым сердцем — все это так. Однако существуют правила, которые нельзя нарушать даже таким девушкам, как вы. Прийти ночью, тайком в комнату к пожилому мужчине — это уже слишком! Поверьте, я говорю это с огромным к вам уважением. И именно потому, что я вас глубоко уважаю, осмеливаюсь дать вам совет — остерегайтесь опрометчивости! Это дорога в пропасть, в бездонные житейские омута!

Одурманенный собственными благородными наставлениями и тактом и своей ролью наставника, которую, собственно, пытался играть всю жизнь, я перестал обращать внимание на Фросю и адресовался уже к более широкой аудитории, ко всей, видимо, нашей молодежи; о Фросе я вспомнил, лишь ощутив на щеке жгучее прикосновение. Это был не поцелуй благодарности, это была пощечина. Взметнулась ее юбка, на миг грозно, будто издалека, вонзился в меня ее взгляд, шаркнула дверь — и Фрося исчезла.

Ну и ничего, подумал я. Пожалуй, оно и к лучшему. Покряхтывая, я начал укладывать в чемодан свои немудреные пожитки. Отдохнул я отлично, пора было и восвояси. Скоро начнутся занятия, а у меня еще ничего не готово. В этом году у меня выпускной курс и два первых. Скучать не придется.

Прощание с хозяйкой вышло прохладным. Катерина Авдеевна не удивилась моему поспешному отъезду. Что-то такое во мне она все же разобрала своими дальнозоркими старческими глазами. Что-то такое, чего сам я не хотел видеть.

Я тепло поблагодарил ее за гостеприимство, пожелал счастья. Оставил на столе скромную плату за постой. Хозяйка следила за всеми моими действиями с таким выражением, точно и жалела меня и понимала, что если собрался человек на тот свет, его силой не удержишь на этом. "Ступай, милок, ступай!" — благословлял ее добрый взгляд, и руки она сложила на груди крестом.

Катерина Авдеевна, — обратился я к ней, уже собравшись уходить, — не помните… э-э… не сохранилось у вас что-нибудь из моих записок? Ну, которые я на полу сжигал?

— Так ты же их все и пожег.

— Разве все?

— Это уж как водится.

На дорогу она успела напечь мне пышек и в узелок завернула вместе с пышками банку малинового варенья и банку соленых груздей.

С этим деревенским узелком в одной руке и с фирменным немецким чемоданом в другой я шагал по дороге к станции. Небо хмурилось, тучи грозили дождем. И, удивительное дело, даже среди бела дня на влажной дороге меня провожали, преследовали комары. Руки у меня были заняты, пытался отгонять назойливых насекомых, резко вскидывая голову, как лошадь. И смешно и грустно.

"Гудят, проклятые, гудят, — думал с тоской. — Пытаются ужалить. Каждый миг готовы ужалить. Великое бессмертное комариное племя! Кто его одолеет!"

Потом я задумался о своей больной любимой Алене, о долгой совместной жизни, которая нам еще предстоит, с улыбкой вспомнил своих бесшабашных сыновей, мысленно отругал их за все прошлые и будущие выверты, взбодрился и перестал обращать внимание на комариные укусы…

1980

Объяснение

Мучительно текли его дни. Он безумствовал, менял работу одну за другой и ни в чем не находил успокоения. Ему стало сорок лет, когда это с ним случилось. Жена плакала украдкой, боясь его гнева, сын и дочь, старшеклассники, в тревоге следили, как слонялся из угла в угол странного обличья опухший человек, лишь отдаленно напоминавший их отца, и с облегчением вздыхали, когда он покидал квартиру.

Однажды он вернулся домой с бутылкой портвейна, уселся в гостиной перед телевизором и начал смотреть передачу "Очевидное — невероятное". Никто его не тревожил, жена и дети притаились в спальне. Он долго сидел молча, потом крикнул сына, десятиклассника Петра:

— Эй, парень, поди сюда!

Сын вошел в комнату и стал боком, хмуро глядя на стену. Заметил, что у отца в бутылке осталось немного.

— Это что, объясни мне! — сказал Сергеи Сергеевич, ткнув пальцем в экран, где на голубоватом фоне метеор, видимо, вычерчивал странную зигзагообразную линию.

— Откуда я знаю, — буркнул сын, не глядя на экран.

— Пошел прочь, болван! — выдохнул Сергей Сергеевич, бешено полыхнув очами. Он действительно не мог понять, что происходит на экране, и это вывело его из равновесия. Наконец вырубил телевизор и пошел на кухню, куда тут же вызвал жену. Нина робко замерла у холодильника, устремив на мужа слушающие глаза.

— Скажи Петьке, — прогудел Сергей Сергеевич, — чтобы не хамил отцу. Иначе беда будет!

— Господи! — Нина подняла руки к груди. — Да разве он хамит? Петя послушный мальчик. Очень добрый. Тебе, Сережа, наверное, показалось.

— Еще раз покажется, я ему башку оторву! — Сергей Сергеевич передохнул, малость успокоился и добавил — Дай три рубля!

— Еще пить будешь?

— Не твое дело.

— Как же не мое, Сережа, как же не мое? А чье же тогда? Ну скажи хоть, что с тобой происходит? Ведь раньше ты не пил. Вспомни, как мы хорошо жили. — В ее голосе забулькали слезы. — Вспомни, Сережа! Тебя дети так любят, а ты их пугаешь. Что с тобой? Скажи, что тебя мучит?

— Гони трояк!

— Я дам, дам, но ты прежде скажи. Нельзя же все время таиться. Какая бы правда ни была, ты скажи. И тебе и мне будет легче. Если у тебя другая женщина, ты все равно скажи. Я не обижусь, что ж. А так ведь хуже, в молчанку играть. И я тебя стала бояться, Сережа. Вот разговариваю с тобой — и боюсь. Как это? Тяжело ведь!

— Не бойся, — усмехнулся Сергей Сергеевич. — Давай трояк, и дело с концом.

Он так истово, красноречиво глянул, что Нина сочла благоразумным прекратить выяснение. Покопалась в сумке, протянула ему три рубля, жалко улыбаясь. Он следил за ее движениями с мрачной гримасой. Уже месяц он нигде не работал, да и раньше — последние полгода — мало приносил денег в дом. И все же Нина никогда не отказывала, ему, хотя прекрасно знала, на что он употребит трудовые рубли. Они вчетвером жили на одну ее зарплату. Как она изворачивалась — уму непостижимо. И оттого что это было непостижимо уму, и оттого что жена безропотно, с какой-то обреченной готовностью отдавала ему последние трешки, Сергей Сергеевич испытывал знобящие приступы тоски, он иногда запирался в ванной, прижимался лбом к стене и подолгу стоял неподвижно, не имея никаких желаний, обессиленный, с трепетом прислушиваясь к сумасшедшим скачкам сердца и к темному гуду в башке.